«Слово»: дом смерти украинского возрождения

13 мая 1933 года в квартире № 9 в харьковском доме «Слово» застрелился Николай Хвылевой. Днем ранее навсегда исчез из своего жилища его сосед и приятель Михаил Яловой.

Так начался трагический этап истории этой знаменитой постройки, с которой связано очень много значимых для развития нашей культуры сюжетов.

Дом для литераторов

«Слово» построили специально для литераторов. И улицу тогда назвали — Красных Писателей.

Чтобы подчеркнуть символику, архитектор Михаил Дашкевич даже спроектировал свое детище в форме буквы «С», острие которой выходили во двор.

Фасад можно просто облицевать мемориальными досками: целое гроно самых талантливых мастеров пера стали 1930 года соседями.

Как на те времена коммуналок, общих кухонь, «уплотнений» и беспризорности, то уровень комфорта казался фантастическим. Отдельные квартиры с изолированными комнатами, центральное отопление.

Правда, как вспоминал сын драматурга Николая Кулиша Владимир, размер кучи угля, что летом произрастала во дворе, никогда не умели как следует рассчитать, топливо заканчивалось еще до наступления тепла. На крыше даже обустроили солярий: вмонтировали душ — и дети охотно там загорали.

Взрослые зато радовались тогдашними чудесами техники. Появились первые радиоприемники. Кто их не имел, ходили слушать к соседям.

Для некоторых предметом радости и гордости становилась пишущая машинка. Популярными были американская марка «Смит», немецкая «Эрика».

Кому-то заманчивым казался портативный «Ремингтон», что его можно было носить в кожаном футляре. Кому — солидный «Ундервуд».

Во все квартиры поставили телефоны. Неизвестно, для удобства владельцев, для облегчения работы спецслужб, которые пристально «славян» пасли. О содержании дружеских разговоров вскоре пришлось говорить со следователями…

Несмотря на бытовые удобства, писалось здесь не очень вдохновенно. Как раз от 1930 тоталитарные тенденции становятся все сильнее. Бесится цензура. Любимцев муз и граций начали таскать в ГПУ, то на разговоры, то на вербовку, то на допросы.

Грехов против советской власти у всех находилось множество. Те воевали под «неверными» (то есть не красными) флагами, те слишком пессимистично описывали пореволюційну действительность, вместо ее славить.

Еще другие демонстрировали вредное и неприемлемое, как на хозяев положения, увлечение европейской культурой и недостаточную любовь к «красной Москвы».

Именно проблемы культурного (а в итоге и политической) ориентации — на Запад или на Россию — страстно обсуждались в конце двадцатых в ходе знаменитой литературной дискуссии, ґвалтовно остановившейся властью.

Первый арест и самоубийство

Наконец 12 мая 1933 противостояние интеллектуалов, творческой интеллигенции и власти перешло в новую фазу. К «Слова» пожаловали незваные ночные гости, после длительного обыска арестовали бывшего президента группировки ВАПЛИТЕ (Свободной Академии Пролетарской Литературы) Михаила Ялового.

Николай Волновой, который был неформальным лидером не только организации, но и всего литературного поколения, решил, очевидно, не ждать неизбежного.

Он любил число 13. Часто вспоминал об этом в своих текстах. И родился 13 декабря. А теперь вот 13 мая, солнечного воскресного утра, решил сыграть последний акт жизненной драмы по собственному, а не по енкаведистським, сценарию.

Пригласил в гости друзей, в частности Николая Кулиша, Олеся Досвитнего. Чаевничали, хозяин пел, взяв в руки гитару. Хвастался, что написал новое произведение, пошел в кабинет взять рукопись и прочитать.

Послышался глухой выстрел, первым бросился к закрытой двери Кулиш. Волновой сидел в кресле с простреленной виском. Друзья еще успели прочитать его предсмертные записки — вскоре, с появлением милиции, они исчезли.

Волновой писал, что считает себя ответственным за судьбу целой своей художественной генерации. Называл арест Ялового недоразумением. Отдельную записку адресовал своей приемной дочке Любочке, которую по-отечески любил.

А дом «Слово» харьковчане вскоре начали называть крематорием. Ночь в ночь сюда приезжали машины, названные в народе «воронками», и забирали все новых жертв. Вина не имела значения.

Обречены на смерть

Скажем, знаем фантасмагорическую историю об аресте за чужим ордером. 4 ноября 1934 (как раз еще и старались, видимо, выполнить план к годовщине большевистской революции) энкаведисты поднялись на 4 этаж «Слова». Хозяина квартиры, драматурга Василия Минка, дома не застали.

По одной из версий, он был предупрежденным об аресте и сбежал аж в Подмосковье. Но план надо выполнять. Спустились на третий этаж, зашли в квартиру другого Василия Мисика. Молодой, очень талантливый, совершенно далек от политики лирик.

Когда приказали собираться, попросил показать ордер на арест. Там стояло имя соседа, Минка. Но несоответствие не остановило стражей порядка: кто-то сегодня, другой завтра — какая разница… «Галочку» в списке поставили против фамилии Минка, и это спасло ему жизнь.

А Василий Мисик, так и не признав никакой вины, не подписав никаких признаний, избежал страшной участи. Отсидел свой пятилетний срок, вернулся в Харьков и тихо и незаметно доживал жизнь, стараясь не привлекать внимания властей.

Василий Минко по крайней мере всегда старался помогать своему невольному спасителю, чувствуя и бремя собственной вины.

На протяжении 1933 — 1938 годов жителей, которые заселились в новое «Слово», почти не осталось. Многие из них погибли в урочище Сандармох.

Единичным удалось обмануть зловещую судьбу и спастись бегством, пытаясь жить чужой, а не своей жизнью.

Так, скажем, молодой литературовед Григорий Костюк успел выехать на русский Север, устроился работать незаметным клерком.

Встретил там несколько таких же беглецов-земляков. Но в конце концов не выдержал — и вернулся в Украину.

Вскоре поворотця арестовывают, ссылают в лагеря. Отбыв небольшой сравнительно срок, вернулся и в 1943 году выбрал эмиграцию.

В США Костюк стал действительно выдающимся историком литературы и мемуарист.

Если смотреть на здание сверху, хорошо виден ее необычный силуэт. «С» должно означать слово, литературу. Во времена большого террора не больше напрашивалась упоминание о смерти.

Сейчас список знаменитых бывших жителей на мемориальной доске заставляет задуматься о еще одну ассоциацию — о славе, которой увенчаны мастера.

А пейзажи этой улице стали пейзажными зарисовками во многих классических произведениях нашей словесности.